Читатели «Чука и Гека» помнят, что счастье каждый понимает по-своему. Но не так уж много я знаю удачных попыток наполнить содержанием эту детскую наивную сентенцию. Книжная серия Александра Архангельского «Счастливая жизнь» — один из самых ярких опытов такого рода. После Теодора Шанина героем этой серии стал Жорж Нива — великий французский славист. Именно великий, и не только потому, что перевел на французский Александра Солженицына, Андрея Белого и других русских писателей, что по его многотомной «Истории русской литературы» изучается во Франции русская словесность. Жорж Нива посвятил свою жизнь — а ему только что исполнилось 85 лет — тому, чтобы Россия и Европа ощущали себя единым организмом, причем как во времена, которые тому способствовали, так и в периоды взаимного отчуждения. Отчуждение для него, думаю, всегда было тяжело — не случайно книга называется «Русофил. История жизни Жоржа Нива, рассказанная им самим» (М.: АСТ. Редакция Елены Шубиной. 2020).

Россия, тогда советская, вошла в его жизнь в 50-е годы, когда после смерти Сталина началась еще не оттепель даже, а осторожная разморозка и считаные французские студенты получили возможность приехать на длительную стажировку в Москву. Жоржа Нива называют прототипом героя недавно снятого Андреем Смирновым художественного фильма «Француз». Прототипичность весьма приблизительна, но комната в общежитии МГУ та самая, в которой жил Нива.

Если бы Жорж Нива в самом деле был прототипом героя, то была бы в таком фильме история его близкой дружбы с семьей Ольги Ивинской — вот она-то действительно прототип Лары в «Докторе Живаго» — и общения с Борисом Пастернаком. Был бы рассказ о любви к Ирине Емельяновой, дочери Ивинской, о решении пожениться — и о том, как после ареста невесты Жорж Нива был отравлен и выдворен из СССР. Русская жизнь оказалась для него драматической и чуть не привела его к гибели, так как, вернувшись во Францию, в состоянии сильнейшей душевной травмы он ушел в армию и вскоре был ранен в воюющем Алжире. Бесстрашие у Нива, видимо, наследственное — десятилетия спустя его дочь Анн вела репортажи с первой чеченской войны. Так что Жорж Нива знает, о чем говорит, когда объясняет отношение Европы к русским писателям:

«Запад вообще ценит бесстрашие и чувство юмора. Всё это Солженицын продемонстрировал в полной мере — и обаял Францию. Когда, например, появились молодые Евтушенко и Вознесенский, они тоже нас поразили. Но скорее своей юностью, чем своей литературной силой. Такие прелестные, такие стилистически свободные молодые люди прибыли из того мира, где, как мы привыкли думать, царят какие-то официальные функционеры, серые, никчёмные, говорящие суконным языком. Но от Солженицына мы услышали больше, чем живые слова; это было глубинное слово правды. И “Архипелаг ГУЛАГ” имел колоссальный успех».

Жорж Нива много лет возглавлял кафедру славистики в Женевском университете, и не будет преувеличением сказать, что по его приглашению перед студентами выступили те, кто составляет цвет русской литературы. Трудно сказать, с кем из русских писателей он не был бы связан. Ефим Эткинд, Андрей Синявский, Александр Солженицын, Иосиф Бродский, Владимир Набоков, Виктор Астафьев — дружба, близкое общение, встречи с ними и еще со многими и многими, все это предстает в книге и дает представление о масштабе русской культуры ХХ века. Только человек, знающий жизнь России так, как знает и понимает ее Нива, мог так кратко и ясно сказать о ней — без умиления, без снисходительности, с настоящей любовью. Об СССР он замечает:

«Вспоминался рассказ кого-то из русских классиков о двух мальчиках, немецком и русском:

— А у нас бедно, но зато интересно. — А у вас богато, но зато скучно. Было ощущение, что в СССР и бедно, и неинтересно. (…) Я никогда не думал, в отличие от Зиновьева, что это на тысячу лет. Но и не мог предсказать, в отличие от Андрея Амальрика, что колосс так быстро падёт. У меня было лишь ясное чувство, что это не может продержаться слишком долго. Потому что лучшие люди или уезжают, или их выгоняют, и теперь они в Америке или у нас во Франции. А оставшиеся — под таким тяжёлым прессом, что и пошевелиться не могут. Это обескровливает страну, не даёт возможности развития, обрекает существующий режим».

Перестройку Нива называет «один из важнейших в моей жизни экзистенциальных опытов». И снова — любовь, глубокое внимание, понимание, ни тени умиленных иллюзий. Он, будучи протестантом, подолгу жил на Соловках и понял феномен русского старчества. Он «странствовал по новой России много, видел разное — и надежды, и разруху». Он знал многих русских европейцев и многих из тех, кто, как Валентин Распутин, никогда не встроятся ни в какой контекст, кроме привычного:

«В советское время были люди, они есть и сегодня, которые не могут по-настоящему принять наш образ жизни, им нужен только русский мир — и чужд любой другой, и я это понимаю».

Но гораздо более важным представляется при чтении «Русофила» все же то, как Жорж Нива понимает единство европейского контекста:

«Надо сказать, сейчас мы понимаем Россию намного лучше, чем маркиз. Это вовсе не означает, что у де Кюстина не было меткого и зоркого взгляда. Был. Но что он знал о России? Считай, ничего. Только русскую аристократическую жизнь. Он общался по-французски. А с обычными людьми, с тем самым большинством, которое и образует историческую нацию, он поговорить не мог. Так что его книга меткая, но ограниченная. Тем более что Россия многое дала Западу уже после смерти маркиза, в конце девятнадцатого века. Когда Запад жил сухим позитивизмом, появился русский роман с философскими, нравственными проблемами у Достоевского и удивительным чувством эпического у Толстого; о влиянии Чехова даже и не говорю. Он нашёл взгляд, который “рифмуется” с нашими болезнями, отвечает на нашу всеобщую скуку, наши неразрешимые вопросы о смысле жизни. И то, что он не даёт ответа, наверное, и сообщило всемирный отклик чеховским рассказам и ещё больше — чеховскому театру. Словом, к началу двадцатого века отсталость России исчезла. Мы были наравне. Мы стали, по удачному выражению Иоанна Павла II, которое он позаимствовал у поэта Вячеслава Иванова, двумя лёгкими Европы. Папа Римский думал, наверное, о католицизме и православии, о восточной и западной ветвях христианства, но можно прочесть эту метафору и шире, и глубже. Речь и о политике, и о культуре, и о судьбе цивилизации. Владимир Соловьёв и Вячеслав Иванов — удивительные примеры дыхания двойными лёгкими. Они показали, какой должна быть, какой может быть Европа, если она дышит двумя лёгкими. Советский режим опять изменил равновесие, лёгкие были разделены, дышать всем стало труднее — и вам, и нам. Сегодня “двойное дыхание” не восстановилось, и не знаю, когда оно восстановится. Мы все в тупике. Мы в совершенно абсурдном тупике. Здесь я не буду распространяться о причинах случившегося, рассуждать о том, кто несёт ответственность за этот тупик. Но, конечно, тем, кто придёт на смену нынешним политикам, придётся выкарабкиваться из него. Потому что Европа — это не географическое понятие, а система внутреннего интеллектуального, религиозного диалога. И такая диалогическая система существует только в Европе. Это наша система. И её неотменимой частью были лучшие авторы из России».

Ни у одного современного мыслителя я не встречала такого краткого и ясного объяснения и обоснования.

Эта краткость и ясность концептуальна и для истории Жоржа Нива, рассказанной им в книге «Русофил», и для всей серии Александра Архангельского «Счастливая жизнь».