Рэй Брэдбери полагал: «Есть преступления хуже, чем сжигать книги. Например – не читать их». Но что означает читать книги «по-настоящему»? Можно ли увидеть вечную классику свежим взглядом, покинув школьную и даже студенческую скамью? Об этом и многом другом мы сегодня беседуем с болгарским театроведом и публицистом, автором термина «интерпретативная дислексия», профессором Орлином Стефановым.

— Прочитав «Анну Каренину» Льва Николаевича Толстого, Фазиль Искандер понял, что «великое художественное произведение — это когда ноги не достают до дна». Много ли таких произведений Вам встречалось и всегда ли они были объемными?

— Я очень рад, что мы начали беседу с любимого мной писателя и мыслителя Фазиля Искандера, который считал, что человек интеллигентен в зависимости не от того, сколько книг прочитал, а сколько книг понял. Вообще, «дна» у «Анны Карениной» и множества других великих произведений нет и быть не может. В юности мы воспринимаем их под одним углом, в зрелые годы – под другим, на закате жизни – под третьим. Более того, на отношение к сюжету и героям часто влияют такие банальные факторы, как настроение, самочувствие и семейные обстоятельства. Попытки во что бы то ни стало достичь «дна» романа, повести или драмы часто влекут за собой искажение замысла автора, против чего я решительно восстаю. Да, личное мнение – святое право каждого читателя, но недопустимо смешивать идеи классиков с собственными благоглупостями.

— Вам принадлежит неологизм «интерпретативная дислексия». Не могли бы Вы объяснить его немного подробнее?

— Этот термин я зафиксировал после семинара в Российском государственном педагогическом университете им. А. И. Герцена (Санкт-Петербург). Закончив свой мини цикл лекций по общей теме о терапии искусством, я спросил у коллег, что им запомнилось больше всего, и услышал в ответ: «Конечно, интерпретативная дислексия!». То есть, я этот термин употреблял, приводил примеры, но только благодаря их реакции его застолбил. Иначе говоря, помог принцип вненаходимости, о котором писал Михаил Бахтин. Надо сказать, что обычная дислексия, то есть, нарушение способности к овладению навыками чтения и письма, была свойственна в детстве некоторым выдающимся людям. Всемирно известному физику Альберту Эйнштейну она не помешала создать теорию относительности, а «властелину судьбы» Петру I – «в Европу прорубить окно». А вот интерпретативной или академической дислексией я называю тот грустный факт, что авторитетные, отмеченные всевозможными регалиями ученые порой читают книги, не понимая их. Примеров этому так много, что их хватило бы на несколько интервью.

— Можно ли считать этот «недуг» следствием школьного образования или его корни гораздо глубже? Где он распространен больше — в научном сообществе или среди широкой публики?

— Важно уделять внимание не столько распространенности, сколько корням этого печального явления. Думаю, дело прежде всего в том, что многие принимают мнения авторов школьных и университетских учебников на веру, даже не пытаясь поставить их под сомнение. Однажды я дал знакомому профессору филологии прочесть мою интерпретацию бессмертного романа Мигеля де Сервантеса «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», в которой отвергаю приевшиеся, но неверные представления о герое и позиции автора. Потом он сообщил мне, что не перечитывал это произведение со студенческой скамьи. Одно из величайших в истории человечества литературных произведений осталось для ученого (!) всего лишь набором застывших догм…
А что сказать о шумно расхваливаемом романе Умберто Эко «Имя розы», герои которого гибнут, пытаясь приобщиться к трактату Аристотеля о комическом в библиотеке бенедиктинского монастыря? Перед авторитетом древнегреческого философа, воспитателя Александра Македонского принято «стоять во фрунт», как рядовые солдаты перед командиром полка. Но может быть, произведения Аристотеля вовсе не так однозначны и в них скрыты завуалированные мысли? Он же воспитал безжалостного завоевателя, был «дворцовым философом». И вряд ли вообще он написал о смехе, который не бывает официозным. Основное его эстетическое сочинение — «Поэтика»- насквозь надуманное и подменяет суть, настаивая об очищении от страха и сострадания. Ему же важно освободить воинов от страха за собственную жизнь и от сочувствия к жертвам, которые велено проколоть, увезти в плен, забрать имущество. Неверно понимается трагедия Софокла «Царь Эдип». Театроведы говорят, что характеры в античных драмах статичны, что поступками героев управляет Рок и они не имеют иного выбора, чем покориться предначертанной судьбе. Но не следует забывать, что сам Софокл назвал Эдипа вовсе не царем, а тираном, и этот факт во многом меняет образ главного героя. Вспомните, как хор фиванских старцев поет: «Гордыней порожден тиран». Знаковая замена! Вот, не покушаемся на заглавие сатирического шедевра «Школа злословия» британского комедиографа Ричарда Шеридана, который обращает внимание читателя на мнимую добродетель кумушек-сплетниц. Если спросим их — то они ратуют за истину и справедливость…
Что касается современной школы, то увы, она больше не преподает уроки «добрым молодцам» по завету Александра Сергеевича Пушкина. Их учат правильно отвечать на тестовые вопросы и тем самым получать проходные баллы. Вот и выходят из школьных стен будущие ученые, врачи и технические специалисты, умеющие ставить «галочки», но не понимающие сути вещей.

— А есть ли среди примеров интерпретативной дислексии произведения русской классической литературы?

— Их множество, но лично для меня наиболее показательны представления о дилогия Ильфа и Петрова и идейном борце за денежные знаки — великом комбинаторе Остапе-Сулеймане-Берте-Марии-Бендер-бее. «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» — самые цитируемые произведения русской литературы, которым уступает даже «Горе от ума» А. С. Грибоедова. Представьте себе мое недоумение, когда на огромном «иконостасе» кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета МГУ я не обнаружил портретов Ильи Ильфа и Евгения Петрова! При этом посмертного признания удостоился даже Владимир Высоцкий, которого при жизни считали не литератором, а песенником. Спрашиваю у лаборантки, как же так вышло? Она и в самом деле ахнула, но предложила принять участие на конференции. И до «эпохи COVID-19» я смог поехать и выступить на этой кафедре с докладом о возможном прототипе Остапа Бендера – «хозяине»  Иосифе Виссарионовиче Джугашвили (Сталине) или «Кобе», как его называли особо приближенные лица. Имя «Остап» отчасти созвучно фамилии «Сталин», одно и то же фамильярное обращение как к Иосифу, так и к Остапу — Ося, а «бей» означает «хозяин». Спору нет: Ильф и Петров могли только намекать на «родство» своего персонажа и «отца народов». Так и остался Сталин в зашифрованном виде на неповторимых сатирических страницах. Одно из подтверждений моей гипотезы — замена «е» твердым «э» в старой пишущей машинке, в результате чего она приобрела турецкий акцент. Но в записной книжке Ильфа отмечен «кавказский акцент», а именно так, с твердым «э» говорил «вождь народов»: «ПобЭда будЭт…». Или смотрите, как названа контора «Рога и копыта»: графика похожа на «Серп и молот». Все эти наблюдения — повод к размышлению и переосмыслению, казалось бы, «зачитанных до дыр» произведений.

— Что бы Вы посоветовали тем, кто хочет перечитать и переосмыслить классику во взрослом возрасте? С чего лучше начать — поэзии, романов или небольших рассказов?

— Будьте реалистами и ориентируйтесь на свой график. Если Вы из тех счастливчиков, у которых есть время на толстые романы, попробуйте перечитать хотя бы один из них с первой до последней строчки и понять, что данный писатель сказал, нет ли пророческих предвидений. А так, осмыслить по-новому можно даже «Утреннюю гимнастику» Владимира Высоцкого, в которой он не случайно пел: «разговаривать не надо; первых нет, нет отстающих; бег на месте общепримиряющий». Главное – Ваша готовность размышлять, сопоставлять и освобождаться от привычных, но неверных догм.

— Можно ли сказать, что кино «обостряет» интерпретативную дислексию: ведь экранизация- в большей степени творение режиссера, чем автора первоисточника?

-Действительно, кино – это самостоятельное произведение, в котором режиссер далеко не всегда следует «завещанию» писателя, поэта или драматурга. Вспомним одну из самых известных экранизаций — трагедия Шекспира «Гамлет» в чёрно-белом двухсерийном фильме Григория Козинцева с Иннокентием Смоктуновским в главной роли. Замечательный советский актер отличался от своего персонажа по комплекции: ведь Гамлет говорит о своей тучной плоти, Гертруда тоже упоминает, что принц задыхается. Мне кажется, что он грубит Офелии, предлагая ей уйти в монастырь именно потому, что не верит в искренние чувства девушки к нему, далеко не красивому толстяку. Принц  не допускает, что Офелия просто подчиняется своему деспотичному отцу и только по этой причине возвращает ему подарки. Классический текст во многом сложнее и тоньше интерпретации режиссера Козинцева. Не показано, например, что Гамлет попался на доверии, подумав, что предстоит спортивный поединок. Только увидев царапину, он узнал о заговоре и расправился с дядей. Вместо того, чтобы отыгрывать пари, надо было догадаться о коварстве дяди, о котором имел достаточно доказательств…

— На какие произведения Вам хотелось бы взглянуть свежим взглядом литературоведа? Возможно, они малоизвестны или наоборот, слишком известны рядовому читателю?

— Прежде всего меня воодушевляют известнейшие произведения. По мнению нобелевского лауреата по литературе Эрнеста Хемингуэя, некоторым писателям выпало счастье представить жизнь такой, как она есть. Но, к сожалению, всегда находятся люди, которые говорят обратное. Так они лишают нас счастья приобщиться к тому, о чем рассказывали и предупреждали гении. Я бы сказал, что интерпретативная дислексия заметнее и печальнее всего именно на примерах шедевров литературы. Один из них – уже упомянутый мной роман Сервантеса «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». «Донкихотами» часто называют самоотверженных борцов с несправедливостью, но сам автор относился к своему «благородному» герою вовсе не с восхищением, а с иронией и даже сарказмом. Вот «рыцарь Печального Образа» вышел на битву с ветряными мельницами, не обращая внимания на предостережения Санчо Пансы, поручив душу своей даме Дульсинее Тобосской, и получил страшный удар крылом мельницы. В названии восьмой главы сказано о славной победе, а показано поражение, то есть, однозначно заявлен сарказм Сервантеса. А началось все с круглосуточного чтения рыцарских романов, которые иссохший мозг идальго со временем перестал отличать от действительности. Потом не раз над ним насмехаются, он просто свихнулся. Только на смертном одре бедняга понимает свои благоглупости и произносит: «…я уже не Дон Кихот Ламанчский, а Алонсо Кихано, за свой нрав и обычай прозванный Добрым». Таким он мечтает, чтобы его запомнили. А нам внушают, что он прекрасен именно как «рыцарь». Настоящая литература создается не столько сюжетом, сколько развитием характеров, что и сближает высокую комедию с трагедией. Так верно подмечено у Пушкина. Дислексия же с легкостью принимает любые банальные глупости: романтических злодеев, слащавых кабальеро, да и все, что «душе угодно». А вот реальность и предостережения классиков в таком случае оказываются лишними.

— О художественной литературе можно говорить бесконечно, а Эрнест Хемингуэй даже считал, что «нет друга вернее книги». Завершая нашу беседу, хотелось бы поинтересоваться: что такое книга для Вас- друг, учитель или объект профессионального интереса? 

— Трудно выделить что-то одно. Действительно хорошая книга – всегда в каком-то смысле друг, которому ты порой доверяешь, а порой возражаешь. Безусловно, литература должна служить истине как на метафизическом, так и на эмоциональном и эстетическом уровне. Думаю, книгу справедливо назвать художественным феноменом, который не только отвлекает нас от повседневной суеты, но и помогает расти духовно. По мнению Томаса Манна, «действительность любит, чтобы с ней разговаривали вялыми фразами; художественная точность обозначения приводит ее в бешенство». А вот Михаил Бахтин полагал, что тонкий художник соединяет в себе ответственность за зло и стремление его преодолеть (статья «Искусство и ответственность» 1919 года). Подобная требовательность необходима и читателю для того, чтобы отсеять неверные представления, принять замысел автора без искажений и домыслов.

— Профессор Стефанов, благодарю Вас за нашу беседу и ответственное отношение к литературе. Надеюсь, что благодаря Вашей энергии и труду с «интерпретативной дислексией» будем встречаться все реже и реже….

Беседовала Ирина Чепайкина.