След Человека Категория: ИскусствоСлед Человека метки: #евсеева_светлана_георгиевна#евсеева_светлана_поэтесса#светланаевсеева_поэт_переводчик#евсеева_поэт_москва#евсеевасветлана_минск
Светлана Евсеева родилась четвертого сентября 1932 г. в Ташкенте в семье военнослужащего. Окончила литературный факультет Ташкентского педагогического института им. Низами (1957) и Литературный институт им. Горького в Москве (1962). В Минске живет с 1962 года. Член Союза писателей СССР с 1964 г. Публикуется с 1955 г. Автор многих поэтических сборников, среди которых «Женщина под яблоней» (Москва, 1962, под таким же названием вышла книга ее избранных произведений в 1982г. в Минске), «Новолуние» (1965), «Зову!» (1974), «Евразия» (1979), «Последнее прощание» (1983), «Ищу человека» (1988). Была популярной на всплеске поэтических 1960-х гг. Её в своих дневниках вспоминает Давид Самойлов. Переводила на русский язык стихи Янки Купалы, Якуба Коласа, Максима Танка и других.
К 90-летию поэта и переводчика Светланы Георгиевны Евсеевой журнал «Этажи» публикует интервью-монолог, записанный Татьяной Шпартовой. Светлана Евсеева была популярна на всплеске поэтических 1960-х, выступала на чтениях, дружила с Беллой Ахмадулиной, Риммой Казаковой, Михаилом Светловым, в своих дневниках её вспоминает Давид Самойлов. В интервью Светлана Георгиевна рассказывает о свое детстве и юности, проведенном в Казахстане, о поступлении в литературный институт им. Горького в Москве, о замужестве и переезде в Белоруссию. И о любви — той, которая бывает раз в жизни, о любви тайной, потому что избранник был известным поэтом и был женат. Но остались стихи — посвященные ей, посвященные ему: два поэта продолжали свою историю любви в стихах.
Светлана Георгиевна в интервью не стала раскрывать имя этого поэта: «Вы хотите, чтобы я открыла его имя? Да все знают. Зачем мне называть это имя?..» Но вряд ли знают все…
Мы обратились к Татьяне Шпартовой с просьбой поговорить со Светланой Георгиевной и получить разрешение «раскрыть» для наших читателей имя возлюбленного, так как это не столько любопытно (хотя, признаться, и любопытно тоже), сколько важно для литературоведения и библиографии. И нам разрешили.
Имя возлюбленного Светланы Евсеевой — Давид Самойлов. Перед тем, как она уехала из Москвы, фактически сбегая от него, от этой своей душевной травмы, они встретились, и он протянул ей стихотворение «Алёнушка».
Алёнушка
Когда настанет расставаться —
Тогда слетает мишура…
Аленушка, запомни братца!
Прощай — ни пуха ни пера!Я провожать тебя не выйду,
Чтоб не вернулась с полпути.
Аленушка, забудь обиду
И братца старого прости.Твое ль высокое несчастье,
Моя ль высокая беда?..
Аленушка, не возвращайся,
Не возвращайся никогда.В зрелые годы они встретились вновь и уже поддерживали связь постоянно. Вот это стихотворение он посвятил ей через двадцать лет после «Алёнушки»:
С.Е.
«Года-Любовь». Я там себя узнал,
В твоём наброске. Или же ошибся?
Но тот обломок гипса
Меня напоминал.
Нет, он скорей напоминал тебя тех лет,
Когда писала, надышав на гладь стекла,
Прощальный бред.
Разлукам не было числа.
Я не любил тебя,
Как сорок тысяч братьев.
Томился, не любя.
И полюбил, утратив.
Я виноват, что не хотел тебя лепить
И что твоим страстям тебя я продал в рабство,
Что, не умев любить,
Поверил поцелуям братства.
«Года-Любовь». Года, любовь и боль,
И память всё смиренней.
Лишь слышны отзыв и пароль
Двух судеб, двух стихотворений.
80-е гг.
Небесный камертон
«Ярко помню момент из моего детства. Мне было лет шесть. Бабушка уже лежала, прикованная к постели. Она произнесла: «Меня будто нет, я себя не чувствую. Приходит для всех пора, когда человек перестает себя чувствовать». Я горячо возразила: «Я буду себя чувствовать всегда!» Я ощущала себя не такой, как все: что я не просто так «произошла» — для своего счастья. И в школе была не такой, как другие ученики: сразу взялась за серьёзные, взрослые книги. Я никогда не оказывалась в одиночестве: книги были моими собеседниками, учителями, они меня утешали, внушали надежду.
Моя мать? Она меня не растила. Она меня родила. Ей был важнее её творческий и женский успех — она очень нравилась мужчинам. Причём мужчинам из сферы искусства. В ранней юности у неё был замечательный голос. В то время перемены докатились до Узбекистана, и женщины ощутили себя более свободными. В её школе, в старших классах, ставились детские оперы, где она солировала. Но после перенесённой ангины ей вырезали гланды и задели голосовые связки. Она потом долго разговаривала шёпотом. Это стало для неё трагедией. Однако тяга к сцене у неё не пропала. Она была ловкая, стройная, занималась гимнастикой и смогла устроиться в узбекский театр оперы и балета танцовщицей кордебалета. Характер у неё был ещё тот. Она считала, что танцует лучше всех, а её зажимают — не понимала, что в узбекском театре надо было хотя бы выйти замуж за узбека. Там растили свои, национальные кадры. Женщины ещё недавно ходили с закрытыми лицами. Ещё я это застала. И вообще они были воспитаны вести себя совсем по-другому. Однажды мать повздорила с руководством и выскочила замуж за моего отца.
Отец был военным. Тогда многих ссылали. Не знаю, что на самом деле случилось: мне говорили, что он якобы растратил деньги. Его осудили, а потом началась война. Отца мгновенно призвали в армию и вскоре убили. А семье платили пенсию: уже будучи на фронте, он добился, чтобы на детей давали деньги. Моя сестра была на пять лет младше, она родилась в 37-м. Нас воспитывала старшая сестра матери. Тётя эта жила в Казахстане, в Чимкенте. У неё был надёжный, но бездетный брак. А у мамы в личной жизни уже к тому времени появился контрабасист из оперного. Бытом она совершенно не занималась, и меня, шестилетнюю, отдали в ту семью. Через два года в ней очутилась и моя сестра. Тётя привязалась ко мне, а потом и к этой малышке, которая, как она считала, была на неё похожа.
Первое время я тосковала по матери и меня возили к ней. Жила она со вторым мужем на собственной жилплощади. Я не видела своего деда, но он успел построить по квартире для всех своих наследников — для каждого из шестнадцати выживших детей. Помню большой двор, который вмещал шесть строений рядом с родительским домом. Там у матери тоже была своя комната — с отдельным входом и кухней. Тётя же причитавшуюся ей долю продала, и они с мужем построили дом в Чимкенте. Он и стал для меня по-настоящему родным. Тут имелся огород, великолепный молодой сад и пчёлы. Обо всём этом заботился тётин муж. Удивительный был человек, знал языки. По профессии занимался истреблением саранчи и вредных для садов насекомых. Я звала его папой, тётю звала мамой. Я настолько благодарна этой семье! Прожила я у них до моих шестнадцати лет. А потом уехала поступать в институт. Своего приёмного отца я особенно любила. Фактически он был моим единственным отцом. Он понимал, что семью надо кормить, беречь, охранять. Таких мужчин я больше уже и не встречала в своей жизни. Когда я уехала, он разорвал документ, в котором я значилась Галиной Сергеевной Ларионовой. И я опять осталась с материнской фамилией и данным ею именем — Светлана.
Я вернулась из Москвы, где не поступила в театральный институт, и подала документы в ташкентский педагогический. Этот шаг обернулся для меня настоящей удачей — я там встретила такого преподавателя! Каким-то образом в Узбекистан попал белорусский поэт и переводчик Степан Лиходзиевский. Уже позднее он стал доктором филологии и профессором. Это был смелый человек, не терпевший косности. Преподавал он нам иностранную литературу. Я дала ему почитать тетрадку своих стихов. Такая ерунда это была, я вам скажу, такая чушь! Он вызвал меня к себе и посоветовал: «Идите с этими стихами в Союз писателей Узбекистана, в русский отдел, там занимаются с молодыми авторами». Он разобрал то, что я написала, и я вдруг поняла, чего в моих стихах не хватает.
Я написала другие стихи и пошла в русское отделение. Литературным консультантом там работал Андрей Митрофанович Иванов, человек уже немолодой. Вообще там собралось достаточно публики, оказавшейся в Узбекистане волею случая — в основном дворян, бежавших во времена революции. У них было иное образование, иные знания. Благодаря моей начитанности, они меня «признали». Иванов новомодных веяний в поэзии не одобрял. Но мне хотелось просто понять, как технически пишутся стихи. Эти премудрости я впитала мгновенно, и он меня выделил среди всех. Тогда я усвоила главное: что над стихами надо работать. Как только я поняла это, у меня перестало что-либо получаться легко. Чтобы вышли настоящие стихи, я подолгу сидела, искала…
Свою новую подборку я отослала в Литературный институт. Мне пришёл оттуда вызов, я приехала, и меня приняли на заочное отделение. Это позволяло мне остаться в Москве. Но учёба на заочном продлилась недолго. В тот период я познакомилась с поэтами из союза писателей, и они стали звать меня с собой на выступления — читать стихи. Благодаря этим чтениям слух обо мне дошёл до руководства Союза, и меня тут же перевели на очное.
Многие из тех поэтов стали моими друзьями. Но, надо вам сказать, отношения между представителями разных направлений были сложные — они друг друга не признавали. А я признавала всех. В раздоры не ввязывалась, вслушивалась в стихи каждого. Обычно поэты собирались в доме литератора. Ну, выпивали, конечно. Сдвигали столы, заказывали чего-нибудь, и читали стихи по кругу. Я тоже читала. Так и училась. Это лучшая учёба. Мгновенно отмечались находки. Тогда-то я начала понимать их ценность. А после иного чтения молчали вежливо. Бывали и бесцеремонны: «Ну и говно же ты написал»! Такое тоже случалось.
Как на моё чтение реагировали? Хорошо реагировали. Просто-напросто у меня были прекрасные учителя. Тот же Борис Слуцкий, тот же Наровчатов. Слуцкий часто звонил: «Приходи, Светлана». Или Михаил Аркадьевич Светлов. Он разыскал меня — я снимала угол в квартире. И стал часто там бывать. Ему нравилось со мной общаться. А компании, которая там собиралась, нравилось, что Светлов приходит.
Через некоторое время вокруг меня возник ажиотаж. Телефон не умолкал, раскалялся. А я была вежливой, всем отвечала, всем уделяла внимание. И в какой-то момент поняла, что я ничего не пишу! В такой удаче своей. Книжку-то я первую издала, когда вокруг меня не крутилось столько народа. Я по натуре человек не богемный. И богема-то она разная. Одно дело творческие личности. Но слишком много было людей прилитературных. Вот это богема. Хвастунов, лгунов, искателей лёгкого успеха — кого там только не было. Они потом шли хвалиться: вот я с этим знаком, с тем и этим я на «ты». Я не злой человек, меня это не злило, меня это опустошало.
Объявились покровители, готовые заняться моей творческой судьбой. Я не хотела ничего подобного. Я встретила любовь… Но быть с человеком, которого любила, я не могла — он оказался не свободен. А терпеть своё неопределённое положение не собиралась. В конце концов, я уехала от него подальше, в Белоруссию. Он ничего не рассказывал мне о своей жене. По-видимому, она была уже не здорова. Едва я уехала, как она умерла…
Как я с ним познакомилась? Он был старше на 12 лет. Мы где-то читали стихи вместе, и он пошёл меня проводить до дому. Я его ещё плохо знала. Мы говорили главным образом о стихах, о том, что нужно честно этому делу служить. И тут вдруг произошла удивительная вещь. Я это почувствовала всем своим существом. Я услышала, не ушами конечно, а душой, что это мой человек. Спутать это ощущение невозможно. Это было потрясение. В ту же минуту это произошло и с ним. Мы были вместе и не вместе… Но это был мой человек. Он меня всегда любил, и я его любила всегда. Вот так. Вы хотите, чтобы я открыла его имя? Да все знают. Зачем мне называть это имя?..
Перед тем, как хор начинает петь, звучит камертон, настраивает. Бывает, людей настраивают друг на друга свыше. Подобное у меня произошло и с Беллой Ахмадулиной.
Однажды я позвонила ей и сказала, что нас пытаются столкнуть лбами. Она предложила: «Давай увидимся! Я буду в Переделкино, приезжай ко мне». И я приехала в Дом творчества. Мы устроили праздник, читали свои стихи для поэтов. А потом пошли к ней в комнату, где мне предстояло ночевать. И тут возникло это ощущение — как будто настройка. Я спросила: «Что со мной, Белла»? «Со мной то же самое», — ответила она. «Если тебе будет плохо, позови меня». — «И если тебе будет плохо, позови, и я приду тут же». Но, в тот период, когда мне было плохо, я её не позвала. Хоть она и приезжала в Минск, и пыталась меня разыскать. Я была унижена: обругана и затоптана. Был такой период в моей жизни. Не хочу об этом говорить. Понимаете, меня в Москве так возвысили, так любили, а тут и близко этого не было.
Я не хотела оправдываться, не хотела предстать перед ней вот такой. Тому, кто оправдывается, не верят. А когда жалуется, так это вообще… Человек сам становится жалким. Спустя время, мне сообщили, Белла хотела специально приехать, повидаться со мной. Но она уже умирала. Я просто хочу сказать, что существует нечто. Тебя на что-то настраивают. Это невозможно словами описать. Но и перепутать невозможно. Мы так удивились обе. Мне даже не надо было ей этого объяснять. Человек не совсем свободен. Что-то даётся свыше.
Как я познакомилась с Риммой Казаковой? Тоже в Доме творчества. Только не в Переделкино, в другом. Я приехала туда не одна, а с каким-то поэтом. Мы слушали её стихи — быстро написанные, правильные, с нужной редакторам мыслью. Поэт молчал. А я тогда была совсем другая… Я их раскритиковала немедленно. Через много лет, когда у Риммы брали интервью обо мне, она это напомнила. Тем не менее, мы с ней подружились. Она мне рассказывала про свою любовь, которая была где-то далеко, на востоке. Любовь была безответной. Он её чувства не оценил. Как к человеку я к ней исключительно тепло относилась, но в плане творчества было одно маленькое «но».
Появились ли у меня такие друзья в Беларуси? Вы знаете, я приехала сюда и стала мужней женой, которая ведёт быт, ухаживает за животными, которые всегда были в доме. Когда сын родился, я ещё писала что-то. А когда уже встал на ножки, только и делала, что занималась домашними и материнскими делами. Мне никто не помогал. И тогда я поняла, почему в те времена в поэтической среде было так мало женщин. Очень просто. Потому что поэзия требует человека всего. Невозможно ещё заниматься и своей красотой, и своим сиянием в обществе, и своими женскими победами.
Если я пишу стихи, я пишу их целый день. Даже если делаю что-то по хозяйству, всё равно они у меня в голове. Я потом сажусь за стол, записываю. Меня сбивать нельзя. Мне уходить никуда нельзя. Я ночью просыпаюсь, и вдруг понимаю, какой стих надо докончить. А ведь семейная жизнь требует от женщины полного соединения с другим человеком. Я так понимаю. А у него совсем другие планы, другое отношение к тому же творчеству. Он, может быть, такую самоотдачу и уважает, но… Я пробыла замужем восемь лет. Первых два года я ещё что-то писала, а потом — ничего, ни единого стиха. Моё возвращение в поэзию произошло только после того, как мы расстались.
Прививала ли я любовь к поэзии сыну? Когда Лёня был ребёнком, я много уделяла ему времени. Я всегда была при нём. В семье мужа традиционно держали собак. Собаку надо было выгуливать. Я брала за ручку сына, и мы шли подальше от своей многоэтажки в покинутые сады, оставшиеся от частных застроек, гуляли там долго, разговаривали. Я его обучала грамоте, объясняла правила. В дошкольном возрасте он уже умел и читать, и считать. Потом у него проснулся интерес к рисованию. Он разрисовал в своей комнате все стены.
Мне казалось, его призвание — быть художником, и он сам про себя так думал. Когда он был подростком, я не знала, что, когда меня дома нет, он читает мои стихи. Он их осмысливал. Совсем недавно он мне об этом проговорился. Хоть он со мной считается в творческих делах, свой первый сборник он издал от меня втайне, не дал мне прочесть. И второй сборник тоже не дал, но, по крайней мере, сообщил о нём. Я сказала: «Напрасно, я могла бы быть тебе полезна». Он во всём у меня самостоятельный и гордый.
Когда Лёня поступил в художественное училище, была мода организовывать рок-группы. И там он вместе с товарищем основал свою рок-группу, которую они, недолго думая, назвали «Мроя». Ещё до поступления он постоянно уединялся в своей комнате и допоздна учился играть на клавишах. Он приобрёл наушники — в комнате было тихо, только он сам слышал себя. И я даже не знала, что у него есть голос — он никогда при мне не пел. Как он этому научился, я даже не знаю. Позже он освоил игру на многих инструментах.
Видимо, проявилось то, что было заложено в ранние годы. Ещё до развода, Артур отвёл Лёню в подготовительный класс музыкальной школы при консерватории. Руководителем класса оказался сам Евгений Глебов. Он обнаружил у сына абсолютный слух, и отметил, что он необыкновенно быстро всё схватывает. Когда мы с мужем разошлись, я уже не смогла маленького ребёнка отвозить в эту школу и забирать — вынуждена была отдать его в обычную, в нашем районе. Вдобавок к нам переехала моя мать, и наступили тяжёлые для меня дни — будучи уже не совсем адекватной, она считала, что в воспитании сына я всё делаю не так, и всеми способами пыталась меня вытеснить.
Через некоторое время, с большими сложностями, нам удалось расселиться — я отдала матери свою государственную квартиру. Тогда все страдания закончились, и начались мои самые настоящие трудовые дни в поэзии. Свою мать, которая так никогда и не научилась готовить, стирать и убирать, я всегда жалела, и последние два года её жизни буквально кормила из ложечки. А с Женей Глебовым и его семьёй мы оставались дружны. Позже Лёня даже написал тексты к музыкальной комедии Глебова«Колизей». Лёня близко дружил с его сыном Родионом — до тех пор, пока того не стало. А потом не стало и Жени…
Что я могу посоветовать другим поэтам? Ничего. Потому что все по-разному устроены. Я знаю таких, которые могут работать, даже если они пьяны. Пишут, делают переводы. И это им не мешает, а, может быть, даже помогает. А, к примеру, мне это совершенно противопоказано. Есть поэты, которые начинают рано, блистательно. Творят потоком, но потом исчерпывают свои силы, надрываются… Что-то советовать — пустое дело. Каждый поэт — самобытность.
Ты будешь ему предлагать свои приёмы, которые ты нашла, но ты нашла их для себя. Я обычно слушаю чужие стихи, иногда улыбаюсь, чтобы показать, что мне понятно, могу отметить удачные строки — зачем это утаивать. Но критиковать не люблю. Есть люди, которые критику вообще не переносят. Они не то, что расстраиваются, даже озлобляются.
Есть такая вещь как вдохновение. Ты садишься писать, и это уже не ты — ты другой человек, необычный. Ты сильный человек! Сами собою приходят подсказки, нужные слова, новый поворот в теме. Я рано сделала для себя открытие: если ты не садишься работать, вдохновения нет. Только тогда, когда ты начинаешь трудиться, оно приходит. Как я могу тут что-то советовать? У каждого своё вдохновение. Про вдохновение знают даже скорописцы и выдумщики от поэзии. Те, кто производит всякую ерунду в огромном количестве. У них тоже есть вдохновение. У меня сейчас вдохновения нет, я не работаю. Может быть, время уже пришло заканчивать писать? Без вдохновения я никчемушная.
Мне многие посвящали стихи. Собирала ли я их? Нет. Вот как было с Михаилом Светловым. Мы шли по улице Горького, как сейчас помню, и он вдруг вытащил газетную вырезку с напечатанным стихотворением и произнёс: «Это я написал тебе». Я прочла. Это была любовная лирика. Мне многие дарили свои стихи — прямо в руку листочки вкладывали. Обычно это были альбомные стихи, я их не признаю совершенно. Я их выкидывала. А здесь было другое. Я сказала: «Михаил Аркадьевич, это не мне и не обо мне. Это стихи для всех». И отдала ему назад. Он был уже немолод, да и выпивал часто, я не думала, что он ещё пишет такие вещи. Это были прекрасные стихи! Созданные настоящим мастером. Нас связывали тёплые отношения — вдруг ему что-то показалось, и он написал. Но это было не обо мне.
А у того человека, которого я любила, много стихов, где я присутствую под разными именами. Он имел обыкновение шифроваться — употреблял такие, благодаря которым я могла бы понять, что он меня не забыл, помнит: имя моей сестры, матери или специально придуманное для меня имя, состоящее из двух имён. Почти вся его поэзия пропитана этим. Вот так.
Вы говорите, пришла пора обо всём этом написать? Не хочу я об этом писать. Это всё моё! Навсегда. Когда ты воспринимаешь то, совершенно невидимое, когда ты чувствуешь всей душой любовь другого человека к тебе. И ты ему отдаёшь эту любовь… Я имею в виду не только любовь, но и теплоту дружбы. Эти люди со мной до сих пор. Вот они поумирали, но звучат и теперь в стихах. Это меня укрепляет. Я не чувствую себя слабой, старой. Понимаете? Это дает силы жить дальше».
Степан Иванович Лиходзиевский. В 1933-м году был арестован органами ОГПУ, привлечён к следствию по статьям 72, 76 УК БССР (член контрреволюционной нацдемовской организации) и решением ОСО (тройки) ОГПУ 10 августа 1933 года определён на трёхгодичное поселение в Казахстан. (Реабилитирован 24 августа 1956 года Судебной коллегией по уголовным делам Верховного суда БССР).
Светлана Евсеева вышла замуж за белорусского литератора Артура Вольского и переехала в Минск.
Из интервью Риммы Казаковой о Светлане Евсеевой: «Она — один из лучших русскоязычных поэтов. Рождённая поэтом. Всё, что она делала, было бесспорным. Вообще у истоков моей литературной судьбы стояли два человека: Светлана Евсеева и Инна Лиснянская. И обе они меня ужасно ругали в ту пору. Мне было лет 25-26, они читали мои стихи и говорили: Что ты пишешь про комсомольские стройки? Ты, наверное, по-настоящему замуж хочешь, а пишешь об этом. У них был немножко другой подход к жизни. Они были совершенно разные, но обе замечательные. Светлана была больше похожа на Цветаеву — дерзкая, сильная, яркая…»
Лявон Вольский — культовый белорусский рок-музыкант, поэт и художник. Сын Светланы Евсеевой.
Источник: https://etazhi-lit.ru/publishing/literary-kitchen/1276-nebesnyj-kamerton.htmlНе найдено записей
Пожалуйста, измените критерии поиска и повторите попытку.
Карта Google не загружена
К сожалению, не удалось загрузить API Карт Google.